Окуджава Булат Шалвович

ОКУДЖАВА БУЛАТ ШАЛВОВИЧ (род. в 1924 г.) -поэт, прозаик, драматург, композитор.

Б.Ш.Окуджава родился в Москве. Его родители — партийные работники — были репрессированы (отец рас­стрелян в 1937 году). Семнадцатилетним добровольцем в 1942 году ушел на фронт. Был ранен, потом демобилизован. В 1950 году закончил филологический факультет Тбилис­ского университета. Затем работал учителем в школах Ка­лужской области. После реабилитации родителей вернулся в Москву, работал редактором в издательстве «Молодая гвардия», в «Литературной газете».

Первые его песни появляются в 1956 году и уже к началу 60-х годов получают широкую известность. Изданы сборники стихов Окуджавы «Лирика» (1956), «Острова» (1959), «Веселый барабанщик», «По дороге к Тинатин» (1964), «Март великодушный» (1967), «Арбат, мой Арбат» (1976), а также прозаические книги «Фронт приходит к нам» (1967), «Прелестные приключения» (1971), «Девушка моей мечты» (1988). Исторические повести и романы — «Бедный Авросимов» (1969), «Похождения Шилова»

(1971), «Путешествие дилетантов» (1976, 1978), «Свидание с Бонапартом» (1983) — изданы во многих странах мира.

Поэтический мир Окуджавы создается не по законам бытового правдоподобия, а по «образу и духу своему». Моделью этого мира, где сложно отражались и законы самой жизни, и представления поэта о человеке, стал мир арбатских переулков и дворов. «Ах, Арбат, мой Арбат, ты — мое Отечество, ты и радость моя, и моя беда», — пел Окуджава, и было ясно, что с образом Арбата связаны все его эмоциональные и этические представления.

Герой Окуджавы потому и оказался подготовлен к войне, что в его сознании уже существовали определенные представления о жизни: на «теплых камнях» арбатского двора оттачивались законы братства. Это там над подрост­ками витал дух «комиссаров в пыльных шлемах», там всемогущество короля измерялось его способностью к вер­ности и спасением друга, там похороны снежной бабы вызывали в сознании образ овдовевшей женщины и чувст­во сострадания: «будьте, дети, добры и внимательны к женщине...» «Тот самый двор, где я сажал березы...» — вспомнит позднее Окуджава и вслед за тем расскажет о самом главном, чем еще в юности одарила его судьба:

Тот самый двор, где я сажал березы, был создан по законам венной прозы и образцом дворов арбатских слыл; там, правда, не выращивались розы, да и Гомер туда не заходил... Зато поэт Глазков напротив жил.

Друг друга мы не знали совершенно, но, познавая белый свет блаженно, попеременно — снег, дожди и сушь, разгулы будней и подъездов глушь, и мостовых дыханье,

неизменно мы ощущали близость наших душ...

Эта близость переживаемых чувств стала эмоциональ­ным фундаментом всего творчества Окуджавы. Поэт писал:

Человек стремится в простоту Через высоту.

Главные его учителя Небо и Земля.

Поэтические метафоры Окуджавы были новы именно в силу своего двойного притяжения — к Земле и Небу одновременно. Они были в жизни, в быту, легко узнаваемы и очень конкретны. Полночные троллейбусы, солдатские сапоги, бумажные солдатики, синие шторы, метель, кото­рая «кричит, как зверь, протяжно и сердито», — все знают это. Казалось, что все это лежит под ногами, взято поэтом на ходу, подхвачено на лету. Переход к художественному обобщению совершался легко: он был незаметен.

Кроме этого, был важен и способ общения с читателем. На фоне назидательных интонаций искусства 50-х годов Окуджава поражал тем, что жаждал не учить, а учиться; не отвечать на вопросы, а решать их со всеми и вслух. С годами стало ясно, что это не от возраста, а от склада его поэти­ческого мироощущения: он хотел сопереживания, сочувст­вия, объединяющего всех настроя, совместимости.

В любом произведении Окуджавы можно найти во­прос, как бы предложенный для всеобщего обсуждения, и одновременно ненавязчиво заявленную собственную пози­цию.

Виноградную косточку в теплую землю зарою,

и лозу поцелую, и спелые гроздья сорву, и друзей созову,

на любовь свое сердце настрою ..

А иначе зачем на земле этой вечной живу?

Однако у поэта был компас, который помогал ему вести читателя по определенному пути. Таким компасом стало его ключевое понятие —- надежда.

Надежда начиналась не с «гордых гимнов», а со звуков печальных и простых. Она имела конкретный образ, впро­чем меняющийся. Окуджава на разные лады играл с этим словом. Менялись метафоры: то это была невозможность поверить в гибель лучших ребят своего двора; то образ-сим­вол — «веселый барабанщик», то монументальные «часо­вые любви», которые идут неизменно... Рассказ о надежде, которая никогда не оставляет человека, стал внутренним сюжетом всех песен Окуджавы. Подлинность его вере

придавала способность, поэтизируя действительность, ви­деть в то же время драматическую подкладку жизни, имен­но не изнанку жизни, а ее подпочвенные, сложные, про­никающие друг в друга и друг от друга неотрывные процессы:

Ведь у надежд всегда счастливый цвет, надежный и таинственный немного...

И тут же:

... особенно, когда глядишь с порога, особенно, когда надежды нет.

В отношениях Окуджавы с читателями не было ни фамильярности, ни наигрыша: за всем стояло ощущение общности — «мы». Оно могло быть вынесено наверх, как в песне «До свидания, мальчики» («Ах, война, что ж ты сделала, подлая, стали тихими наши дворы...»); оно могло уйти вглубь, отозвавшись чувством вечной причастности к безымянным солдатам, не вернувшимся с войны, к первым комсомолкам, ко всем безответно влюбленным, разлучен­ным, обрученным — так было в «Песенке о комсомольской богине», «Песенке об открытой двери», в песнях «Дежур­ный по апрелю», «Я пишу исторический роман».

Стремление говорить с читателем «как с самим собой, в доверительных тонах», чтобы «в душу... проникнуть и поджечь», создавало особую, напряженно-эмоциональную атмосферу стихов Окуджавы. За их непритязательным изя­ществом, за их ненавязчивой предположительностью от­крывалась необычная и властная сила: Окуджава приобщал читателя к своему чувству, своему настроению, своей эти­ческой оценке.

Давайте горевать и плакать откровенно, то вместе, то поврозь, а то попеременно... Давайте понимать друг друга с полуслова, Чтоб, ошибившись раз, не ошибаться снова...

Эмоциональный заряд стихотворений Окуджавы по­буждал не только усваивать то, что хотел внушить поэт, но и идти дальше в том, казалось, единственно возможном направлении, которое он подсказывал. Так, гимном многих поколений стала «Старинная студенческая песня» с ее рефреном: «Возьмемся за руки, друзья...», где понятие «мы» разрослось до вселенской метафоры.

Все ощущали, что Окуджава имеет свои, не совпадаю­щие с расхожими, представления о жизни. Не все и не сразу поняли серьезность философии человеческого существова­ния, которая стояла за его поэтическими метафорами. Мнимая простота поэзии Окуджавы как бы не требовала дополнительных усилий, чтобы понять ее. Все, казалось, было ясно: «надежды маленький оркестрик», «часовые любви», «мне надо на кого-нибудь молиться» и, наконец, такое успокаивающее, такое понятное — «давайте говорить друг другу комплименты».

С увлечением распевая малопонятную, казалось бы, но обаятельную песенку о голубом шарике — «Девочка пла­чет — шарик улетел» (1957), читатель сначала почти не задумывался над тем, что значил образ голубого шарика в художественном мире Окуджавы. Между тем этот смысл был допроявлен в другом стихотворении тех же лет:

Ах ты, шарик голубой, грустная планета, что ж мы сделали с тобой, для чего все это ?

Так образ голубого шарика разрастался до символа. И Окуджава написал еще одно горькое и предостерегающее стихотворение, без которого его творчество 60—80-х годов попросту непонятно.

Земля изрыта вкривь и вкось, ее сквозь выстрелы и пенье я спрашиваю:

«Как терпенье? Хватает? Не оборвалось? Выслушивать все наши бредни: Кто самый первый, кто последний?..» Она мне шепчет горячо: «Я вас жалею, дурачье! Пока вы топчетесь в крови, пока друг другу глотки рвете, я вся — в тревоге и заботе... Изнемогаю от любви! Зерно спалите — морем трав взойду над мором и разлукой,

чтоб было чем наполнить брюхо, покуда спорите, кто прав».

Мы все трибуны, смельчаки, все для свершений народились, а для нее — озорники, что попросту от рук отбились.

Мы для нее, как детвора, что средь двора друг дружку валит и всяк свои игрушки хвалит... Какая долгая игра!

Опубликованное лишь в конце 80-х годов, стихотво­рение это не случайно пролежало так долго в столе: мучив­шие поэта вопросы приобретали неразрешимо-философ­ский оттенок, свидетельствовали о глубоко продуманных размышлениях поэта о социальной и нравственной жизни.

Умом понимая правду людей «здравого смысла», Окуд­жава, как и прежде, продолжает стоять на своем:

Я прошу не о вечном блаженстве — о минуте возвышенной пробы, где возможны, конечно, утраты и отчаянье даже. Но чтобы — милосердие в каждом движении и красавица в каждом окне.