Мертвые души

В 30-е годы XIX века Н.В.Гоголь мечтает о большом эпическом произведении, посвященном России, и поэтому радостно воспринимает «подсказку» Пушкина — сюжет о «мертвых душах».

В октябре 1841 года Гоголь приезжает из заграницы в Россию с первым томом великой поэмы. По первому впечатлению «Мертвые души» — скорее роман. Система характеров, обрисованных достаточно подробно, — таков первый признак романа. Но Лев Толстой говорил: «Возь­мите «Мертвые души» Гоголя. Что это? Ни роман, ни повесть. Нечто совершенно оригинальное». Это не роман в традиционной форме, не большая эпопея в гомеровском стиле (нет крупных исторических событий), но все-таки эпопея, в смысле исключительной широты изображения нравов и типов: «хотя с одного боку», но «вся Русь».

Сюжет и композиция были угаданы Пушкиным, кото­рый, по свидетельству Гоголя, «находил, что сюжет «Мерт­вых душ» хорош... тем, что дает полную свободу изъездить вместе с героем всю Россию и вывести множество самых разнообразных характеров».

Главный сюжетный мотив поэмы звучит анекдотично: покупка мертвых душ. Но невероятное прочно соединено с реальным: читателю чаще всего и не приходит в голову мысль, что покупка мертвых душ невозможна. Павел Ива­нович Чичиков олицетворяет собой нечто новое, пугающее его собеседников своей необычайностью, но вовсе не не­возможное с их точки зрения. Проект Чичикова не так уж фантастичен с точки зрения помещичьей психологии. Кре­постная патриархальная дикость — благодатная почва для прожектерской «негоции» Павла Ивановича, новоявленно­го российского буржуа.

Гоголь постоянно открывает в галерее помещиков черты, объединяющие их с главным персонажем. Казалось бы, что общего между деловым Чичиковым и пародийно-праздным Маниловым? «Маниловщина» — самостоятель­ная тема в «Мертвых душах». Образ человека «...так себе, ни то ни се, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан» — классический образ социального тунеядства и бесхарактер­ности.

Однако автор находит психологический «мост» между внутренними мирами Чичикова и Манилова. Дело не толь­ко в их одинаковой «приятности» обращения. Страсть к прожектерству — вот что роднит их. Пустопорожнее пас­сивное мечтательство сходится с мечтательством, опираю­щимся как будто бы на деловой проект. Манилов — равнодушный помещик. Имение, хозяйство и все крестьяне отданы под управление приказчика, главной страстью ко­торого являются перины и пуховики. И ничего не известно Манилову о бедных крестьянах, и сколько их умерло — тоже «совсем неизвестно».

Ноздрев — бесшабашная натура, игрок, кутила. Для Ноздрева любая купля-продажа не имела никаких нравст­венных преград, как и все его жизненные поступки. Поэ­тому его не может удивить чичиковская идея — она близка его авантюрной натуре. Не удивительно, что Чичиков менее всего сомневается в успехе деловых переговоров именно с Ноздревым.

Единство воссоздания мира характеров не разрушается и образом Плюшкина. Величайший художественный тип, Плюшкин — олицетворение скряжничества и духовного распада. Читатель может проследить, как неглупый и не­праздный человек превратился в «прореху на человечест­ве». Истинно мертвая душа, Плюшкин и распространяет вокруг себя смерть: распад хозяйства, медленное умирание забитых «заплатанным» барином голодных крестьян, жи­вущих в строениях, где «особенная ветхость», где крыши «сквозили как решето». Чичиков сразу приступает к ком­мерческим переговорам с хозяином. Общий язык находит­ся быстро. Только одно заботит «заплатанного» барина: как бы при совершении купчей крепости не понести убытки. Успокоенный заявлением Чичикова о готовности взять на себя издержки по купчей, Плюшкин сразу же заключает, что его гость совершенно глуп. Два участника сделки — духовные братья, несмотря на скаредность одного и мни­мую щедрость другого.

Единство Чичикова с галереей помещичьих образов выражено в еще одной особенности повествования — в портретной стилистике центрального образа. Мимикрия — наиболее точное слово, которым можно охарактеризовать внешний и внутренний облик Павла Ивановича. Присмот­ревшись к сценам встреч Чичикова с помещиками, заме­чаешь, как он почти копирует внешние манеры своих собеседников.

Этот художественный прием демонстративен, и встре­чу у Коробочки Гоголь сопровождает прямым коммента­рием относительно того, как в России человек по-разному разговариваете владельцами двухсот, трехсот, пятисот душ: «... хоть всходи до миллиона, все найдутся оттенки». С Коробочкой Чичиков, сохраняя некоторую ласковость, об­ращается уже без особых церемоний, и грубоватому лекси­кону хозяйки здесь созвучен совсем не артистический стиль гостя.

Облик Собакевича, олицетворяющий в глазах «него­цианта» некую дубовую прочность, основательность поме­щичьего бытия, сразу же побуждает Павла Ивановича повести разговор о мертвых душах как можно обстоятель­нее: «... начал как-то очень отдаленно, коснулся вообще всего русского государства и отозвался с большой похвалою об его пространстве, сказал, что даже самая древняя рим­ская монархия не была так велика...» Стиль угадан, и торг идет успешно.

Чичиковская мимикрия демонстрирует единство глав­ного персонажа с внутренним миром встретившихся ему людей — и в бесчеловечности принципов их поведения, и в общности их конечных социально-нравственных идеа­лов. Это единство продолжается и в «городской» теме «Мертвых душ». Город здесь связан с помещичьими усадь­бами не только сюжетно (Чичиков приехал оформлять покупки мертвых душ), но и внутренне, психологически, он — часть того же образа жизни, ненавидимого Гоголем и с поразительной рельефностью им воспроизведенного.

Сатирический эффект повествования начинает приоб­ретать большую остроту, новый политический оттенок. Уже не одна усадьба, а целый губернский город во власти «прорех на человечестве». Голод, болезни, пьяные драки, неурожай и разбитые мостовые, а губернатор... вышивает по тюлю.

Получает развитие тема страха: он имеет конкретные, физические последствия — переполох в городе, вызванный назначением нового начальства и слухами о таинственном чичиковском предприятии, приводит к неожиданной смер­ти прокурора. Комический оттенок в ее описании мотиви­рован авторской характеристикой полной бессмысленнос­ти жизни прокурора: «О чем покойник спрашивал, зачем он умер, или зачем жил, — об этом один бог ведает».

В повести о капитане Копейкине прямо выражена мысль об «управляющей» роли столицы в создании атмосферы страха, обстановки беззакония и бесчеловечности. Поэтому цензура запретила публикацию этих страниц. Для понимания социальной позиции Гоголя важно то, что писатель очень активно стремился сохранить в тексте книги эту повесть, не имеющую прямого отношения к сюжету. Измученный бедствиями, голодом, возмущенный равнодушием начальства, инвалид — герой Отечественной войны 1812 года, капитан Копейкин становится атаманом «шайки разбойников», действующей в рязанских лесах. И Гоголь еще добавляет, что вся эта деятельность взбунтовав­шегося офицера достойна специального большого расска­за: «... тут-то и начинается, можно сказать, нить, завязка романа». История капитана Копейкина делает еще гранди­ознее и без того колоссальную художественную мысль в «Мертвых душах», охватившую «всю Русь».

Но есть и еще одна сторона содержания поэмы. Пред­принимательство «нового» человека, Чичикова, анекдотич­ность помещичьей жизни, мертвый губернский город, не­смотря на существование в нем «дам приятных во всех отношениях», бессердечность в столице, бунт Копейки­на — все освещено светлой мыслью о великом предназна­чении России. Герцен говорил, что за мертвыми душами видны «души живые». Это надо понимать широко. Разуме­ется, и бегло упоминаемые умершие крестьяне, талантли­вые русские люди-труженики, и сам образ автора с его печальным и горьким смехом и сатирическим гневом — «живая душа» удивительной книги.

Но это и прямой гимн будущему России. «Русь, куда же несешься ты, дай ответ? Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится разорванный ветром в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства», — таким мажорным аккордом заканчива­ется первый том этой великой и печальной книги, аккор­дом, оправдывающим ее жанр — «поэма». Пусть не смуща­ют читателя гоголевские слова о «божьем чуде», которым представляется созерцателю несущаяся Русь-тройка — это пока скорее эмоциональная формула, нежели концепция. Религиозно-мистические идеи придут к Гоголю чуть позд­нее.

Герцен говорил, что «Мертвые души» потрясли всю Россию. Смысл этих потрясений раскрыл Белинский, ска­зав, во-первых, что беспрестанные споры о книге есть вопрос и литературный, и общественный, а во-вторых, что эти споры — «битва двух эпох». Эпохи — это силы старой и нарождающейся России.

В 1842 году Гоголь начал писать второй том поэмы, но уже через три года сжег рукопись. Еще через три года он возобновил работу, а за несколько дней до смерти снова сжег написанное — законченную книгу. Случайно сохра­нились только пять глав. Эта драматическая история книги отражала внутреннюю драму писателя.

Гоголь пытался создать образ положительной России. Образ молодого помещика Тентетникова во втором томе «Мертвых душ» уже давно справедливо поставлен в один ряд с художественными типами, подобными Онегину, Ру-дину, Обломову. Рефлексия провинциального мыслителя со слабой волей и ограниченным взглядом на мир передана с немалой психологической достоверностью.

Не уступает первому тому по изобразительной силе такой персонаж, как Петр Петрович Петух — один из классических образов российского обжоры. Колоритный полковник Кошкарев являет собой особый вариант канце­лярщины, самодовлеющую страсть к бумажному волокит­ству. Идеальный помещик Константин Федорович Костан-жогло, сторонник патриархальности, изолированной от новейшей цивилизации, представляется писателем как че­ловек, нужный мужикам. Молодого российского буржуа, откупщика Муразова, Гоголь наделяет всеми добродетеля­ми, в частности, и тем, что вкладывает в его уста слова, осуждающие страсть к приобретательству. Но парадоксаль­ный замысел привел к художественному поражению: полу­чилась чистая схема, беллетристическая иллюстрация лож­ной идеи.

То же самое случилось и с образом Павла Ивановича Чичикова, который по воле автора должен был стать на путь нравственного воскрешения. Гоголь не нарисовал идеальной картины жизни преображенного Чичикова, но, к сожалению, художественная тенденция второго тома «Мертвых душ» вела именно к подобной картине (предполагался и третий том, где она, вероятно, должна была быть представлена в полном объеме).

Сожжение рукописи перед смертью — этот драмати­ческий факт с достаточной силой объясняет сомнения писателя в правильности своего художественного пути пос­ледних лет.

Открыв миру «всю Русь», прежде всего ее смешные, печальные, драматические стороны (но не только эти, а и героические), пророчески сказав о ее прекрасном будущем, Гоголь создал книгу, которая являлась подлинным откры­тием в художественной культуре, оказала большое влияние на развитие русской литературы и искусства вообще.