Платонов Андрей Платонович

ПЛАТОНОВ АНДРЕЙ ПЛАТОНОВИЧ (настоящая фамилия Климентов) (1899-1951) — прозаик, публицист, критик.

Родился в семье слесаря железнодорожных мастерских. Учился в церковно-приходской школе, затем в училище. Еще подростком писал стихи, кото­рые после революции печата­лись в газетах и журналах. Одновременно выступал как прозаик, критик, публицист. Участник гражданской войны. Окончил Воронежский поли­технический институт (1924).

В 1921 году опубликованы первые стихи, в этом же году выходит первая публицисти­ческая книга Платонова «Электрификация», в 1922 году — книга стихов «Голубая глубина». В 1927 году переезжает в Москву, где в том же году выходит первый сборник рас­сказов «Епифанские шлюзы», принесший ему известность.

В 1928 году появились еще две книги Платонова — «Луговые мастера» и «Сокровенный человек». С 1926 года работает над большим романом о революции — «Чевен­гур». С 1928 года активно сотрудничает в журналах.

Для Платонова — поэта, публициста, прозаика — характерно сложное, трагически напряженное восприятие человека и природы, человека и других людей. Революция, в понимании писателя, — процесс глубоко народный, органический и творческий, который вносит разум и кра­соту во взаимоотношения человека с «прекрасным и ярост­ным миром». Писателя и его героев, как и всех, кто «учился думать при революции», волнуют философские вопросы. Платонов видит мир глазами трудящегося человека, мучи­тельно и напряженно осмысляющего свою жизнь, свое место в ней, свои взаимосвязи с природой (в труде, в творчестве, создании машин, при помощи которых человек покоряет стихийные силы природы). Возникает новая поэ­тика, в которой реализуется художественное видение писателя: новый герой, чаще всего рабочий, мастеровой, раз­мышляющий о своем ремесле, о смысле жизни; необычай­ная лексика и стилистика. «Неправильная» гибкость языка Платонова, прекрасное «косноязычие» его, шероховатость фраз, особые, столь характерные для народной речи «спрямления» — все это своеобразное мышление вслух, когда мысль еще только рождается, возникает, «примеря­ется» к действительности.

В 1926 году Платонов пишет сатирическую повесть «Город Градов», в 1929 — рассказы «Государственный житель» и «Усомнившийся Макар», в 1931 — повесть «Впрок». Критика сочла неуместной и даже вредной сатиру Платонова. Его почти перестали печатать. Но он продол­жает работать. Пишет рассказ «Мусорный ветер», повести «Котлован», «Ювенильное море», пробует себя в драматур­гии («Высокое напряжение», «Пушкин в лицее»).

В 1936 году Платонов начинает сотрудничать в журна­лах «Литературный критик» и «Литературное обозрение» (под псевдонимами Ф.Человеков, А.Фирсов, под своей настоящей фамилией — Климентов). Здесь публикуются его критические статьи, рецензии и два рассказа «Бессмер­тие» и «Фро». В 1937 году выходит книга «Река Потудань».

С октября 1942 года и до конца войны Платонов в качестве специального корреспондента газеты «Красная звезда» находится на фронтах Отечественной войны. Его корреспонденции и рассказы публикуются в газетах и журналах, выходят отдельными сборниками.

В последние годы жизни писатель, несмотря на тяже­лую болезнь, много работал: писал киносценарии, расска­зы, обрабатывал народные сказки. После смерти Платоно­ва осталось большое рукописное наследие.

В наши дни Андрей Платонов переживает особую, нечасто встречающуюся с писателем посмертно ситуацию, когда создается новый облик его (для читателей, для ис­кусства, для истории и будущего). От странного, «обочин-ного», даже «юродивого», вредного литературного явления (как критика определила его при жизни) до замечательного мастера — на взгляд литературы последних тридцати лет, — он поднимается в высокий круг классиков. Многие его произведения увидели свет в полном виде относительно недавно. Без «Чевенгура», единственного романа писателя, без повестей «Котлован», и «Ювенильное море» платонов­ское творчество представляется неполным. Созданный пи­сателем художественный мир — и особенно мир этих произведений — поражает, заставляет мучиться мыслью и чувством; и кого завораживает, а кого ошарашивает, при­водит в недоумение, задает загадки.

Стоит открыть любой рассказ или повесть писателя — и читателя вскоре пронзит печальный звук, томящийся над землей Платонова. На этой земле все умирает: люди, жи­вотные, растения, дома, машины, краски, звуки. Все ветшает, стареет, тлеет, сгорает — вся живая и неживая природа. На всем в его мире лежит печать «замученности смертью».

В городе Чевенгуре организовался полный коммунизм, но этот коммунизм совершенно особый — коммунизм народной утопии. Осуществить сокровенные чаяния души — так поняли коммунизм чевенгурцы. Устраивается обитель душевного товарищества, монастырь абсолютного равенства: никакого преобладания человека над челове­ком — ни материального, ни умственного, — никакого угнетения. Для этого изничтожается все — собственность, личное имущество, даже труд как источник приобретения чего-то нового. Все, кроме голого тела товарища. Разреше­ны только субботники, когда рвутся с корнем сады и дома, идет «добровольная порча мелкобуржуазного наследства».

Чтобы «обнять всех мучеников земли и положить конец движению несчастья в жизни», в Чевенгур собирают самых несчастных людей земли — «прочих», бездомных бродяг, без отца выросших, матерью брошенных в первый час своей жизни. Когда глава чевенгурцев Чепурный видит массу «прочих» на холме при въезде в Чевенгур — почти голых, в грязных лохмотьях, покрывающих уже не тело, а какие-то его остатки, «истертые трудом и протравленные едким горем», — ему кажется, что он не выживет от боли и жалости. Раз есть такие, нельзя быть счастливым. Сердце готово отринуть все, чтобы их спасти. Потому что уровень благополучия мира должен измеряться по ним, а не те­шиться средней цифрой, обманной и безнравственной.

В «Чевенгуре» — весь Платонов со своей «идеей жизни». Дорога, возникающая в конце повествования, может вывести Чевенгур из состояния тупика. Дорога — высшая ценность в романе, в ней — преодоление себя, очищение, открытость в будущее, надежда на обретение новых путей. Герои романа пытаются прочно устроить свою идею, но больно ударяются о пределы возможного, тоскуют, стыдятся жалких результатов своей ретивости — и рвутся в путь.

В путь зовет и Платонов: «... полусонный человек уезжал вперед, не видя звезд, которые светили над ним из густой высоты, из вечного, но уже достижимого будущего, из того тихого строя, где звезды двигались как товарищи — не слишком далеко, чтобы не забыть друг друга, не слиш­ком близко, чтобы не слиться в одно и не потерять своей разницы и взаимного напрасного увлечения».

Герои повести «Котлован» верят, что, построив «еди­ный общепролетарский дом», они заживут прекрасное жизнью. Изнурительная, выматывающая силы работа — это рытье котлована, котлована под «единственный общепролетарский дом вместо старого города, где и посейчас живут люди дворовым огороженным способом». Это дом-мечта, дом-символ. Рухнув на пол после трудового дня, люди спят вповалку, «как мертвые». Вощев (один из глав­ных героев повести) «всмотрелся в лицо ближнего спяще­го — не выражает ли оно безответного счастья удовлетво­ренного человека. Но спящий лежал замертво, глубоко и печально скрывались его глаза, и охладевшие ноги беспо­мощно вытянулись в стертых рабочих штанах. Кроме ды­хания, в бараке не было ни звука, никто не видел снов и не разговаривал с воспоминаниями, — каждый существо­вал без всякого излишка жизни, и во время сна оставалось живым только сердце, берегущее человека».

Рабочие верят в «наступление жизни после постройки больших домов». Поэтому так без остатка отдают себя работе, высасывающей соки из тела. Ради будущей жизни можно потерпеть и пострадать. Каждое предыдущее поко­ление терпело в надежде, что последующее будет жить достойно. Поэтому отказываются люди закончить работу в субботу: хотят приблизить новую жизнь. «До вечера долго... чего жизни зря пропадать, лучше сделаем вещь. Мы ведь не животные, мы можем жить ради энтузиазма».

С появлением девочки Насти рытье котлована вроде бы обретает какую-то определенность, осмысленность.

Настя — первый житель дома-мечты, еще не построенного дома-символа. Но Настя умирает от одиночества, непри­каянности, от отсутствия тепла. Взрослые люди, которые видели в ней источник своей жизни, не почувствовали, «насколько окружающий мир должен быть нежен чтобы она была жива». Строительство дома-мечты оказалось не-соотнесенным с жизнью конкретного человека, ради кото­рого, для которого будто бы все свершалось.

Умерла Настя, и потускнел свет, блеснувший вдали. «Вощев стоял в недоумении над этим утихшим ребенком, и он уже не знал, где же теперь будет коммунизм в свете, если его нет сначала в детском чувстве и в убежденном впечатлении. Зачем ему теперь нужен смысл жизни и истина всемирного происхождения, если нет маленького, верного человека, в котором истина стала бы радостью и движением?»

Платонов считал, что чужую беду надо переживать так же, как свою личную, помня об одном: «Человечество — одно дыхание, одно живое теплое существо. Больно одно­му — больно всем. Умирает один — мертвеют все. Долой человечество — пыль, да здравствует человечество — орга­низм... Будем человечеством, а не человеком действитель­ности».

Много лет спустя Э.Хемингуэй, восхищавшийся рас­сказом Платонова «Третий сын», отыщет эпиграф к роману «По ком звонит колокол» в стихах английского поэта XVII века Джона Донна, говорящих о единстве человечества перед лицом горя и смерти: «Нет человека, который был бы как остров, сам по себе; каждый человек есть часть материка, часть суши; и если волной снесет в море берего­вой утес, меньше станет Европа... Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством; а потому не спрашивай никогда, по ком звонит колокол, он звонит по тебе».

Можно только удивляться и глубокому созвучию гума­нистических мотивов, и почти прямому совпадению строк: «смерть каждого человека умаляет и меня» и «умирает один — мертвеют все...» Поистине к Андрею Платонову с полным правом можно отнести слова об истинном худож­нике:

...Ты — вечности заложник У времени в плену.